В Сан-Франциско он писал для газеты «Ньюс-Леттер» (News-Letter),и стал ее редактором в 1868 году. Вскоре Бирс создал себе репутацию сатирического остряка. На его язвительные памфлеты и эпиграммы стали часто ссылаться.

В Лондоне (1872-75), он написал для юмористического журнала три книги, в том числе «Паутина из пустого черепа» (Cobwebs from an Empty Skull, 1874). После своего возвращения в Сан-Франциско, он писал для Золотоискателя, его произведения были редактированы Уаспом (Wasp, 1881-86). Затем в биографии Амброза Гвинетта Бирса несколько лет (1887-1896) были проведены в работе обозревателем для газеты «Санди Экземинер» (Sunday Examiner). Позже он стал корреспондентом Вашингтона для популярного издания «American» и сотрудником газеты «Cosmopolitan».

Коллекция сардонических определений Бирса, – «Лексикон Циника» (The Cynic’s Word Book), позже была переименована в «Словарь Сатаны» (The Devil Dictionary , 1911). Часто в темных тона, суеверном страхе и жуткие по сути!

Властные в своем свободном языке, его короткие рассказы были собраны в таких изданиях, как «Рассказы о военных и о штатских» (Tales of Soldiers and Civilians, 1891) и «Может ли это быть» (Can Such Things Be?,1893). Он также был высоко восхвален за «Монах и дочь палача» (The Monk and the Hangman’s Daughter, 1892), которую он приспособил из перевода немецкой истории.

Исключительность Бирса лежит в его извлекающей сущность сатире, в четкой правильности его языка, и в его действительно пугающих, страшных историях. Разочарование и печаль заполнили последнюю часть его жизни. В 1913 году он отправился в Мексику, где все его следы был потеряны.

В 1830 году, всего в нескольких милях от того места, где сейчас вырос

большой город Цинциннати, тянулся огромный девственный лес. В те времена все

это. обширное пространство было населено лишь немногочисленными обитателями

"фронтира" - этими беспокойными душами, которые,

едва успев выстроить себе в лесной чаще более или менее сносное жилье и

достичь скудного благополучия, по нашим понятиям граничащего с нищетой,

оставляли все и, повинуясь непостижимому инстинкту, шли дальше на запад,

чтобы встретиться там с новыми опасностями и лишениями в борьбе за жалкие

удобства, которые они только что добровольно отвергли. Многие из них уже

покинули этот край в поисках более удаленных земель, но среди оставшихся все

еще находился человек, который пришел сюда одним из первых. Он жил одиноко в

бревенчатой хижине, со всех сторон окруженной густым лесом, и сам казался

неотъемлемой частью этой мрачной и безмолвной лесной глухомани. Никто

никогда не видел улыбки на его лице и не слышал от него лишнего слова. Он

удовлетворял свои скромные потребности, продавая или обменивая шкуры диких

животных в городе у реки. Ни единого злака не вырастил он на земле, которую

мог при желании объявить своей по праву долгого и безраздельного

пользования. Правда кое-что здесь свидетельствовало о попытках ее освоения:

на примыкавшем к дому участке в несколько акров были когда-то вырублены все

деревья. Но теперь их сгнившие пни почти невозможно было различить под новой

порослью, которая восполнила опустошения, произведенные топором. Очевидно,

земледельческое рвение поселенца угасло, оставив после себя лишь пепел

какого-то страшного горя или раскаяния.

Покоробившаяся дощатая кровля хижины была скреплена поперечными

жердями, труба сделана из брусьев, щели в стенах были замазаны глиной. В

хижине имелась единственная дверь, а напротив двери - окно. Последнее,

впрочем, было заколочено еще в незапамятные времена. Никто не знал, почему

это было сделано, но во всяком случае, причиной тому послужило отнюдь не

отвращение обитателя хижины к свету и воздуху. В тех редких случаях, когда

какой-нибудь охотник проходил мимо этого глухого места, он неизменно

заставал отшельника греющимся на солнышке у порога хижины, если небо

посылало ему ясную погоду. Теперь, наверное, осталось в живых два-три

человека из тех, кто знает тайну этого окна, и, как вы сейчас увидите, я

принадлежу к их числу.

Говорят, что звали этого человека Мэрлок. Он выглядел семидесятилетним

стариком, хотя на самом деле ему не было и пятидесяти. Что-то помимо

возраста состарило Мэрлока. Его волосы и длинная густая борода побелели,

серые безжизненные глаза запали, частая сетка морщин избороздила лицо. Он

был высок и худощав, плечи его согнулись, точно под бременем непосильной

тяжести. Я никогда не видел его; все эти подробности я узнал от моего деда.

От него же я еще мальчиком услышал историю Мэрлока. Мой дед знал его, так

как в те годы жил неподалеку от его дома.

Однажды Мэрлока нашли в хижине мертвым. В тех местах тогда не водилось

ни газет, ни следователей, а общественное мнение, вероятно, сошлось на том,

что он умер естественной смертью. Будь здесь иная причина, мне рассказали

бы, и я бы, конечно, ее запомнил. Знаю только, что люди, должно быть смутно

ощущая взаимосвязь вещей, похоронили Мэрлока около хижины рядом с могилой

его жены, умершей так много лет назад, что в местных преданиях не

сохранилось о ней почти никаких следов. Тут кончается заключительная глава

этой правдивой истории; следует лишь упомянуть о том. что спустя много лет

я, в компании других столь же отчаянных храбрецов, частенько пробирался к

дому Мэрлока и, отважно приблизившись к разрушенной хижине, швырял в нее

камнем, а затем опрометью кидался прочь, чтобы избежать встречи с призраком,

который, как известно было всякому хорошо осведомленному мальчику, бродил в

этих местах. А теперь я приступаю к начальной главе этой истории,

рассказанной моим дедом.

В ту пору, когда Мэрлок построил свою хижину и с помощью топора

энергично принялся отвоевывать у леса участок земли для своей фермы, он был

молод, крепок и полон надежд. На первых порах он добывал себе пропитание

охотой. Мэрлок явился сюда с востока страны и, по обычаю всех пионеров,

привез с собой жену, во всех отношениях достойную его искренней

привязанности. Она охотно и с легким сердцем делила с ним все выпавшие на

его долю опасности и лишения. Имя ее не дошло до нас. Предания ничего не

говорят о ее духовном и телесном очаровании, и скептик волен сомневаться на

этот счет. Но упаси меня бог разделить эти сомнения! Каждый день из всех

долгих лет вдовства этого человека мог служить доказательством былой любви и

взаимного счастья супругов. Что, как не привязанность к священной памяти об

умершей, обрекло этот неукротимый дух на подобный удел? Однажды Мэрлок,

вернувшись с охоты, застал свою жену в бреду и лихорадке. На многие мили

вокруг не было ни врача, ни вообще какого-либо человеческого жилья. Да к

тому же и состояние жены не позволяло покинуть ее надолго, чтобы отправиться

за помощью. И тогда Мэрлок решил сам выходить ее. Но к концу третьего дня

она впала в беспамятство и скончалась, так и не придя в сознание. На

основании того, что нам известно о подобных натурах, мы можем попытаться

представить себе некоторые детали общей картины, нарисованной моим дедом.

Поняв, что жена его мертва, Мэрлок, при всем своем горе, все-таки вспомнил,

что мертвых принято обряжать для погребения. Выполняя эту священную

обязанность, он время от времени путался; одно делал не так как нужно,

другое по нескольку раз без необходимости переделывал. Промахи, которые он

допускал при самых простых и обыденных действиях, изумляли его, подобно тому

как приходит в изумление пьяный, которому кажется, что вдруг перестали

действовать привычные, естественные законы природы. Он был так же удивлен

тем, что не плакал, - удивлен и немного смущен. Ведь мертвых полагается

оплакивать.

- Завтра, - вслух произнес он, - нужно будет вырыть могилу и сделать

гроб. И тогда я потеряю ее навеки, потому что больше никогда не увижу ее. И

сейчас... да, она, конечно, умерла, но все хорошо... По крайней мере должно

быть хорошо. Все не так уж страшно, как кажется на первый взгляд.

Он стоял над умершей, освещенной слабым светом догорающей свечи,

поправляя ей волосы и завершая ее несложный туалет. Все это он делал

механически с какой-то бесстрастной заботливостью. И тем не менее его не

покидала подсознательная уверенность, что все будет хорошо, все наладится и

жена снова будет с ним. Ему еще никогда не приходилось переживать тяжкого

несчастья, и он не умел предаваться горю. Сердце ею не в состоянии было

вместить это горе так же., как воображение не способно было постичь всей его

глубины. Он не понимал, до какой степени поражен обрушившимся на него

ударом; сознание этого должно было явиться позднее, чтобы уже никогда больше

не покидать его. Горе вызывает к жизни силы столь разнообразные, как и

инструменты, на которых оно играет свою погребальную песнь по умершему. У

одной человеческой души оно исторгает резкие, пронзительные ноты, у другой -

низкие, печальные аккорды, звучащие время от времени как медленные

приглушенные удары в барабан. Некоторых людей горе будоражит, на иных

действует отупляюще. Одних оно пронзает, словно стрела, возбуждая и обостряя

чувства; других оглушает, словно удар дубиной, повергая в оцепенение.

Мы можем догадываться, что на Мэрлока оно подействовало именно так,

потому что (и здесь мы переходим от догадок к достоверным фактам), едва

закончив свое печальное дело, он тяжело опустился на табурет рядом со

столом, на котором покоилось тело и смутно белели в темноте очертания лица.

Положив руки на край стола, Мэрлок уронил на них голову. Он не плакал, но

чувствовал невыносимую усталость. В это мгновение через открытое окно в

комнату донесся чей-то жалобный вопль, точно плач ребенка, заблудившегося в

глубине темного леса. Но Мэрлок даже не пошевельнулся. И снова, теперь уже

гораздо ближе, донесся этот жуткий вопль, с трудом проникая в угасающее

сознание человека. Быть может, то был крик дикого зверя, а может быть, он

просто пригрезился Мэрлоку, потому что охотник крепко спал.

Спустя несколько часов, как выяснилось позднее, этот ненадежный страж

пробудился, поднял голову и, сам не зная почему, стал внимательно

прислушиваться. Он сразу вспомнил все, что произошло, и, сидя в кромешной

тьме около трупа, напрягал зрение, чтобы увидеть, а что - он ц сам не знал.

Чувства его были напряжены, дыхание замерло; казалось кровь остановилась в

жилах, чтобы не нарушать тишины. Кто или что разбудило его и где оно было?

Внезапно стол заколебался у него под руками, и в то же мгновение он

услышал - или, может быть, ему почудилось? - легкие осторожные шаги, точно

шлепанье босых ног по полу.

От ужаса Мэрлок не в силах был ни пошевельнуться, ни крикнуть.

Волей-неволей ему пришлось ждать, ждать целую вечность, в кромешной тьме, в

состоянии неописуемого страха, который если и можно пережить, то только для

того, чтобы рассказать о нем другим. Напрасно силился он выговорить имя

умершей, безуспешно пытался протянуть руку, чтобы убедиться, что труп на

месте. Язык не повиновался ему, руки и ноги были точно налиты свинцом. Затем

произошло нечто еще более ужасное. Чье-то огромное тело стремительно

ринулось к столу, толкнув его на Мэрлока и едва не опрокинув его. В тот же

миг Мэрлок услышал, как что-то упало на пол, и от чудовищного удара

задрожала вся хижина. Раздался шум борьбы и еще какието непередаваемо

зловещие звуки. Мэрлок вскочил на ноги. Ужас окончательно лишил его

самообладания. Он стал шарить руками по столу. Стол был пуст!

Бывают минуты, когда страх переходит в безумие. А безумие подстрекает к

действию. Без всякой определенной цели, повинуясь лишь причудливому порыву

сумасшедшего, Мэрлок подскочил к стене, ощупью нашел ружье и, не целясь,

выстрелил в тем--ноту. При вспышке, ярко озарившей комнату, он увидел

громадную пантеру, которая, вцепившись зубами в горло мертвой женщины,

тащила ее к окну. Затем наступила тишина и еще более непроглядная тьма.

Когда Мэрлок пришел в себя, ярко светило солнце и лес оглашался птичьим

щебетом. Тело лежало у окна, там, где бросил его убежавший зверь, испуганный

вспышкой и звуком выстрела. Руки и ноги трупа были раскинуты, платье

сбилось, волосы спутались. Из ужасной рваной раны на горле натекла целая

лужа крови, еще не успевшей свернуться. Ленты, связывавшие запястья, были

разорваны, пальцы судорожно скрючены. В зубах у женщины торчал кусок уха

пантеры.